Неточные совпадения
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей, положив
руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав
три повёртки, идти куда
глаза глядят.
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее
глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих счастием
глазах ее он понял всё, что ему нужно было знать. И он написал
три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его
рукой и сама докончила и написала ответ: Да.
Алексей Александрович помолчал и
потер рукою лоб и
глаза. Он увидел, что вместо того, что он хотел сделать, то есть предостеречь свою жену от ошибки в
глазах света, он волновался невольно о том, что касалось ее совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
Он был еще худее, чем
три года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И
руки и широкие кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы, те же
глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на кресле, и чулок вывалился у меня из
рук. Только слышу я сквозь сон — часу этак в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла
глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в
три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла лицо
руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»
Человек открыл волосатый рот, посмотрел мутными
глазами на Макарова, на Клима и, махнув
рукой, пошел дальше. Но через
три шага, волком обернувшись назад, сказал громко...
Он закрыл
глаза, и, утонув в темных ямах, они сделали лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои
три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с лицом клоуна, с метлой в
руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя
рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах с золотыми повязками на
глазах, о
трех слепых сестрах. Лишь в двух строках...
Он схватил Самгина за
руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка
три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные
глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
— Все это — ненадолго, ненадолго, — сказал доктор, разгоняя дым
рукой. — Ну-ко, давай, поставим компресс. Боюсь, как левый
глаз у него? Вы, Самгин, идите спать, а часа через два-три смените ее…
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими
глазами привстанет до половины на постели, протянет
руку и вдохновенно озирается кругом…
После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему
рукой на плечо и глядела на него с томной улыбкой, Тушин серьезно. У Викентьева лицо дружески улыбалось ему, а по носу из
глаз катилась слеза «с вишню», как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как
рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в
три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без
глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
Но следующие две,
три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко
глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул
руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на ноги, уже с другим лицом, какого не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть
трех, опершись
рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в
глаза и ослепило его.
Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала
руки некоторым девицам, которые уперли
глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась дамам и села на стул у печки.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и
глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости
руки и беспрестанно краснеющих.
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати
трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми
глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В
руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
Удар был нанесен так неожиданно, что у Бахарева как-то все завертелось в
глазах, и он в смущении
потер рукой свою больную ногу.
И она закрыла
рукой свои
глаза. Видно было, что ей очень стыдно сделать это признание. Вдруг она схватила его
руку и стремительно поцеловала ее
три раза.
«Сам видел, в
руках у них видел
три тысячи как одну копеечку,
глазами созерцал, уж нам ли счету не понимать-с!» — восклицал Трифон Борисович, изо всех сил желая угодить «начальству».
Она перед тем просидела дня
три в уголку, скорчившись и прижавшись к стенке, как раненая лисица, — и хоть бы слово кому промолвила, все только
глазами поводила, да задумывалась, да подрыгивала бровями, да слегка зубы скалила, да
руками перебирала, словно куталась.
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через
три после свадьбы явился и третий, который тут в
руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится?
глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
А Лопухов еще через два —
три дня, тоже после обеда, входит в комнату жены, берет на
руки свою Верочку, несет ее на ее оттоманку к себе: «Отдыхай здесь, мой друг», и любуется на нее. Она задремала, улыбаясь; он сидит и читает. А она уж опять открыла
глаза и думает...
Помню я, что еще во времена студентские мы раз сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со слезами на
глазах, повторил слова Дон Карлоса, повторившего, в свою очередь, слова Юлия Цезаря: «Двадцать
три года, и ничего не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и глубоко разрезал себе
руку.
Одной февральской ночью, часа в
три, жена Вадима прислала за мной; больному было тяжело, он спрашивал меня, я подошел к нему и тихо взял его за
руку, его жена назвала меня, он посмотрел долго, устало, не узнал и закрыл
глаза.
Через две-три минуты, однако ж, из-за угла дома вынырнула человеческая фигура в затрапезном сюртуке, остановилась, приложила
руку к
глазам и на окрик наш: «Анфиса Порфирьевна дома?» — мгновенно скрылась.
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой не разольешь.
Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза
три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы
глаза.
Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три человека с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика с лысою головою. Морок, плечистый мужик с окладистою бородой и темными
глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого. С ним под
руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
Посадив Вязмитинову, Розанов вошел за ширмы. Лиза лежала навзничь, закинув назад голову, зубы ее были стиснуты, а посиневшие губы открыты. На неподвижной груди ее лежал развернутый платочек Абрамовны с
тремя восковыми свечечками, четвертая тихо теплилась в замершей
руке Лизы. Абрамовна, наклонив голову, шептала молитву и заводила веками остановившиеся
глаза Лизы.
М-lle Прыхина, ни слова не сказав, взяла со стола огромный сукрой хлеба, насолила его и бросила его в лицо Кергеля. Хлеб попал прямо в
глаз ему вместе с солью. Кергель почти закричал, захватил
глаз рукою и стал его
тереть.
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему судья с больным лицом. По выражению лица Андрея мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в
глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко
потер голову длинной
рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не судьи, а только защитники…
— Вы можете! — сказал хохол и, отвернув от нее лицо, крепко, как всегда,
потер руками голову, щеку и
глаза. — Все любят близкое, но — в большом сердце и далекое — близко! Вы много можете. Велико у вас материнское…
Министр принимал в свой обыкновенный час. Он обошел
трех просителей, принял губернатора и подошел к черноглазой, красивой, молодой женщине в черном, стоявшей с бумагой в левой
руке. Ласково-похотливый огонек загорелся в
глазах министра при виде красивой просительницы, но, вспомнив свое положение, министр сделал серьезное лицо.
У Палагеи Евграфовны были красные, наплаканные пятна под
глазами; даже Терка с каким-то чувством поймал и поцеловал
руку Калиновича, а разрумянившаяся от водки приказничиха поцеловалась с ним
три раза. Все вышли потом проводить на крыльцо.
Вечер в кузьмищевском доме, сплошь освещенном: в зале шумело молодое поколение, три-четыре дворовых мальчика и даже две девочки. Всеми ими дирижировал юный Лябьев, который, набрякивая что-то на фортепьяно, заставлял их хлопать в ладоши. Тут же присутствовал на
руках кормилицы и сын Сусанны Николаевны, про которого пока еще только возможно сказать, что
глаза у него были точь-в-точь такие же, как у Людмилы Николаевны. Вошел Сверстов, откуда-то приехавший, грязный, растрепанный.
Иван Иваныч (сердито ищет
глазами, но в то же время машинально
трет рукою под ложечкой).
Ему было лет за сорок; маленький, кривоногий, с животом беременной женщины, он, усмехаясь, смотрел на меня лучистыми
глазами, и было до ужаса странно видеть, что
глаза у него — добрые, веселые. Драться он не умел, да и
руки у него были короче моих, — после двух-трех схваток он уступал мне, прижимался спиною к воротам и говорил...
В палате было четверо больных: один — метавшийся в жару тифозный, другой — бледный, с синевой под
глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненных в набеге
три недели тому назад — один в кисть
руки (этот был на ногах), другой в плечо (этот сидел на койке).
Саша поцеловал ей
руку и сделал это ловко и с большим удовольствием. Поцеловал уж заодно
руки и Дарье с Валериею, — нельзя же их обойти, — и нашел, что это тоже весьма приятно. Тем более, что они все
три поцеловали его в щеку: Дарья звонко, но равнодушно, как доску, Валерия нежно, опустила
глаза, — лукавые глазки, — легонько хихикнула и тихонько прикоснулась легкими, радостными губами, — как нежный цвет яблони, благоуханный, упал на щеку, — а Людмила чмокнула радостно, весело и крепко.
Собака взглянула на него здоровым
глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной к нему, растянулась, зевнув с воем. На площадь из улицы, точно волки из леса на поляну, гуськом вышли
три мужика; лохматые, жалкие, они остановились на припёке, бессильно качая
руками, тихо поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой голос глухо крикнул...
— Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все были живы! Вы говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем, то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я, по собственному опыту, эту штуку отлично знаю! Однажды, доложу вам, в походе мне
три дня пришлось
глаз на
глаз с дураком просидеть, так я чуть
рук на себя не наложил! Так-то-с.
Следователь, молодой человек с курчавыми волосами и горбатым носом, в золотых очках, увидав Илью, сначала крепко
потёр свои худые белые
руки, а потом снял с носа очки и стал вытирать их платком, всматриваясь в лицо Ильи большими тёмными
глазами. Илья молча поклонился ему.
Перфишка
потёр глаз рукой, поглядел на палец и вдруг громко, внятно сказал...
Тут он сел в кресло перед письменным столом и, прежде чем взяться за перо, минуты
три думал о чем-то, заслонив
глаза рукою, как от солнца, — точь-в-точь как это делал его сын, когда бывал не в духе.
Наконец он открыл
глаза. Перед ним стояли люди в шубах и солдатских шинелях. Один
тер ему обеими
руками уши, а двое других оттирали снегом
руки, и еще кто-то держал перед лицом фонарь…
Шаги зашуршали совсем близко. И вдруг, не подымая
глаз, я увидел, что белое дамское платье и серая тужурка генерала поворачиваются к нам. Я подумал, что они хотят сесть, и смущенно подвинулся. Урманов приподнялся и сделал два —
три шага навстречу. Генерал остановился, дама, оставив его
руку, шла дальше, прямо к нашей скамье. Кивнув Урманову головой, она прошла мимо него. Значит… ко мне?
Дюрок, осмотревшись, направился к одноэтажному флигелю в глубине двора. Мы вошли под тень навеса, к
трем окнам с белыми занавесками. Огромная
рука приподняла занавеску, и я увидел толстый, как у быка,
глаз, расширивший сонные веки свои при виде двух чужих.
Молли как бы очнулась. В ее
глазах заиграл свет, она встала,
потерла лоб, заплакала, пальцами прикрывая лицо, но скоро махнула
рукой и стала смеяться.
В минуты столь жестоких споров фабрикант Артамонов старший крепко закрывал
глаза, чтоб удержать постыдные, злые и горькие слёзы. Но слёзы неудержимо лились, он стирал их со щёк и бороды ладонями, потом досуха
тёр ладонь о ладонь и тупо рассматривал опухшие, багровые
руки свои. И пил мадеру большими глотками, прямо из горлышка бутылки.